Дедушка-медведь: зачем дед Юсуп ходит в горы - Медведи и люди в горах Кабардино-Балкарии

- Я верхом был на ишаке, поднялся на метров двадцать, а там – ущелье спускается вниз. С этой стороны – лес, и с той стороны – лес, - говорит дед, шамкая голыми деснами. – Смотрю, барашки мои спустились вниз по ущелью. Они часто туда спускались. Ну, думаю, пусть там пасутся, водичку попьют. Ишака отпустил. Лег под дерево и заснул. Хорошо было, и погода хорошая была. Проснулся, а барашки мои еще ниже спустились. Думаю, по ущелью за ними пойду, а оно вот так идет, - тугой рукой дед делает волну, - вверх и обратно в лес. Только поднялся я, - дедовы пальцы застывают на гребне. – Как навстречу мне – медведь! – дед приподнимается, рыкает.

Страшно смотрит на меня, моргает. Раскидывает руки, чтобы показать размеры медведя. – Здо-ро-вый! Дед опускает локоть на деревянный подлокотник кресла. Трясущейся ладонью накрывает колено. У него круглая голова, на которой пушатся остатки волос. Мягкие уши оттопырены. Нос – большой. Темные глаза под широкими веками смотрят близко к переносице. За креслом – бежевый ковер. Сбоку– узкая деревянная кровать, с которой дед только что поднялся. К ней прислонена металлическая трость. У противоположной стены еще одна кровать – широкая. На ней сидит жена деда в платке, повязанном на лоб. Ее голубые глаза утопают в глубоких морщинах.
 

- Понимаете, - говорит дед, - он не ко мне шел. Он увидел барашков и шел на них нападать. Ну, и я навстречу вышел. - Случайно они с ним встретились, - вздыхает женщина. - Случайно… - подтверждает дед. – Я куртку в руках нес, а за поясом, в ремне – нож большой. А мне ж деваться некуда было, назад не побежишь. Я его в лицо курткой ударил, нож вытащил и замахнулся, - дед делаешь передышку. – Только рука моя ему прямо в рот залезла, укусил он меня за руку. Я кое-как перехватил нож и, бог его знает, куда ударил… - дед снова умолкает и тяжело дышит, как после подъема в гору. – И начали мы с ним бороться. Он меня хватает, я – его. То кусает, то хватает. Он когтями меня схватил вот за сюда, - дед хватает себя за бок. – Я сам его начал хватать, где попало – то за шерсть, то за нижнюю челюсть, то за ухо. Да мне понимаешь… я страх совсем забыл. Все равно, думаю, убьет, живьем меня не отпустит, - говорит дед вяло.

Он часто делает передышки, и в каждой «т» находит для языка привал. По тону его не слышно, что он описывает смертельную схватку. - И тут он меня как в голову ударит, - дед скрючивает пальцы и дерет себя ими по лысой голове. – Кровь полилась, глаза мне закрыла. Челюсть он мне сломал. Упал я, а он схватил меня вот так вот за грудь, поднял и об землю ударил… Сильно ударил меня. Обратно поднял, держал-держал, и обратно ударил. Все ребра мне поломал. Голова у меня – в крови, лицо – в крови. Думаю – поддаваться, пока живой, не буду. Но я очень слабый стал. Я за нижнюю челюсть его взял, а он стал стараться как-нибудь челюсть освободить. Толкнул он меня лапой, на ноги встал, схватил меня еще раз, а там внизу обрыв был, он кинул меня в него. Я как щепка летел, честное слово, - шамкает дед. Жена его шумно вздыхает. – Упал я и лежал, как мертвый, не шевелился. Он ко мне подошел, понюхал и к барашкам ушел.
 

Я сознание потерял, и, бог его знает, сколько там пролежал. Пришел в себя, по сторонам посмотрел – ни его, ни барашек. На ноги встал, но обратно упал. Со рта кровь идет, с носа идет у меня. Потом думаю – нет, все равно встану. Встал. Шапка там валяется, нож – здесь. Я кое-как шага два сделал, взял их. Думаю, как-нибудь дойду. Шаг делаю, падаю.

- Почему вы не легли и не успокоились? – спрашиваю я. - Я хотел скорее добраться до дома. - Сколько вам лет? - Восемьдесят один ему в этом году будет, - отвечает за него жена.

- Ишака я позвал, - продолжает дед, - он пришел ко мне. Левая рука у меня еще хорошо работала, я за ремень на нем потянул и повалился на него. Он меня повез, а дальше спуск начинался, по нему нельзя идти верхом. Я слез, начал пешком. Пройду немного, начинаю рыгать кровью. Силы теряю. Там нарзанчик есть, возле него две женщины барбарис собирали. Я крикнул им – «Помогите!». А они посмотрели на меня вот так, - дед снова приподнимается, выпятив зад в спинку кресла и прикрыв полусогнутые колени ладонями, вертит тугой шеей вправо и влево. – Как дикие! – рычит он. - Убежали от меня! Испугались.

Я тогда упал и лежал на дороге. Слышу – шаги. Уже темно было. Сосед наш подходит… - А его нету, - перебивает деда жена, говорит с отдышкой, - я стою на краю села, жду. Ни его, ни барашек. Соседей попросила сходить, поискать. Они позвонили в скорую помощь, его увезли в Районную Эльбрусскую больницу. - А у меня голова, как большой арбуз, - быстро вставляет дед. – Когда я начал сопротивляться, он все хуже и хуже злился, - возвращается он к поединку с медведем. – А когда поднял меня, чтобы сбросить в пропасть, он озверел совсем.

- Вы думаете, он в вас видел соперника? – спрашиваю я. - Видел, и если бы я не сопротивлялся, он меня, может, и не трогал бы, - с гордостью отвечает дед. - Он бы унес тебя и съел, - говорит его жена, и заходится кашлем. Ее плечи расправляются и на животе становится видна большая булавка, приколотая к свитеру. - Но когда я без сознания лежал, он же подошел ко мне и не съел, - защищает медведя дед.

- Как вы думаете, почему он не стал вас есть? – спрашиваю его. - А там же барашки рядом стояли. В два часа ночи половина пришла домой, а половину он задрал. А я же – старый, что меня есть? - Вы думаете, он понимал, что вы – старый? - Хо-о-ой? – запрокидывает голову дед. – Он лучше людей понимает. Вот два барашка стоять будут – один толстый, другой худой. Он худого не тронет, жирного сожрет.

- Они же умные, - произносит его жена. – Человекообразные. - Они – человекообразные, - повторяет за женой дед, произнося все «о» удлиненно и выпукло. - У нас даже поговорка на балкарском есть, - говорит жена, и, запнувшись, подбирает в уме перевод. – «Как у медведя ум» - так она переводится. - Конечно, он боролся со мной, как с соперником, - горячится дед.– А как еще, если я с ним тоже боролся?

- А вы видите, - снова перебивает его жена, - ишак его не оставил. Он вез его по дороге и вез, и никуда не свернул. Хоть и животное, а тоже ведь умные они. Старый ишак. - Да, немолодой уже, - соглашает дед.– У него характер очень спокойный.

- Люди убежали, не помогли ему. - Они, видимо, испугались, - говорит дед. - А чего пугаться? – спрашивает жена. – Просто бездушные! Так ишак… - она снова запинается. – В сто раз лучше них. Хоть бы спустились, мне сказали, я же тут у дороги весь вечер простояла.

- Я медведя в лесу раньше тоже встречал. Но на него крикнешь, и он потихоньку в лесу исчезает. Я не ожидал, что мы с ним встретимся лицом к… - дед ищет слово. Мычит, желая сказать «морда», но, наверное, припомнив, что медведь был ему достойным соперником, произносит, - к лицу.

- Он вам после поединка снился? – спрашиваю я, и дед сильно вздрагивает. - В больнице, - говорит он, и его глаза, приблизившись к переносице, застывают. – На спине я уснул, и приснилось мне, что как будто через окно он залез и прыгнул на меня. И как будто в грудь меня вот так, - он гребет пальцами по груди. - Я чуть с кровати не упал – испуганно заканчивает дед. – Я испугался сильно.

- Вы бы хотели его убить? - Я бы с удовольствием убил его в тот момент. - В тот момент, - повторяет его слова жена. – А так он бы не стал, он не охотник, и никогда в них не стрелял, даже в зайцев. - Неохота мне в них стрелять, - дед берется за подлокотник, вздыхает. – Я их не трогаю, и они меня не трогают, - говорит он и умолкает, сопит, долго смотрит на свою руку. - Любит он их, - говорит его жена. – Сам сказать не может, я за него скажу. Он с винтовкой в лес специально не ходит, чтоб не обидеть их. Они же все понимают, когда человек с ружьем идет. - Ну не люблю я убивать, - нехотя подтверждает дед. – Трогать их вообще не люблю. Ну встретились и встретились, так получилось. А так… убивать… Нет, я бы не согласился, если бы его захотели убить, - говорит он, имея в виду медведя.

- Если б я на такое близкое расстояние к нему не подошел, он бы не напал на меня. А так ему некуда было деваться. Побежал бы я, он догнал бы меня. Но я подумал – до последнего буду биться, - дед злиться и возвращается в начало истории.

– Лежать мне, понимаешь, надоело. В горы хочу, в лес хочу. Я никогда раньше не сидел дома, все время ходил по горам. Такие густые леса я проходил. Я очень люблю лазить, смотреть… Там всякое в лесу увидишь – и рысь, и медведя. Интересно же… Я быстро шагаю по горам, как дикий козел, - он показывает беззубые десны, улыбается. - Все – свое, горы – свои, лес – свой, - смеется. – А какой ароматный запах, особенно в мае, июне. Просто назад возвращаться неохота, - он обводит мутно-темными глазами ковер, бежевое покрывало на кровати, идет по тумбочке к трюмо и там натыкается на цветную фотокарточку молодого мужчины, заткнутую за скрепку зеркала. Моргает, отводит взгляд. Его жена, следившая за ним с кровати, морщит лицо, от чего оно все приседает и, кажется, собирается плакать. Но дед зыркает на нее строго. - Лес дышит, - подавив тяжелый вздох, а с виду проглотив камень, говорит он. – Сосна весной почки начинает открывать, и такой запах, что… что не уйдешь оттуда. И я говорю себе – «Похожу еще немножко. Еще немножко похожу»…

А теперь не знаю, здоровье у меня наладиться или нет. Ослика своего подарил… - дед шамкает. – Сам смотреть за ним теперь не мог. Его далеко увезли. Денег за него не взял, сказал – ничего не надо мне, только смотрите за ним хорошо…

Один раз, я тогда моложе был, быстро шел – спускался по горе, ноги сами несли, вдруг смотрю прямо передо мной на тропинке медведь лежит и спину чешет вот так, - дед начинает ерзать по спинке кресла, показывая. – Метров двадцать между нами оставалась. Я скорее нож вытащил и думаю – буду обороняться, душу свою просто так не отдам. Он так встал, смотрит на меня. А я нож ему показываю, а сам назад пячусь, а потом как начал бежать, даже про барашков своих забыл – ну сожрет их и сожрет, черт с ними! – дед заходится сухим смехом. Жена подсмеивается ему. Смех деда переходит в сильный хохот, он хватает себя за живот. – Кушать же им тоже охота.

Иногда медведь спускается, в сарай за барашком лезет. А так кабаны у нас в основном, зайцев раньше много было, а сейчас почти не стало. Потому что, понимаешь, шакалов этих развелось. Они – вонючие, - дед морщится. – Даже медведи их не едят. Брезгуют что ли? - с гордостью за медведей предполагает дед. – Медведь летом питается хорошо. Фрукты кушает, прямо с листьями хватает, малину ест, - довольно перечисляет он меню своего соперника, - смородину, бруснику, чернику, рябину. Вот так хватает ветку одной лапой, второй вот так, вот так, - дед гребет по воздуху и закидывает в рот пустоту.

– Я один раз лежал за речкой, следил за ним через бинокль. Так интересно было! А то, что я не сдавался… ну натура у меня такая. Я никогда сдаваться не любил. Убьет, так убьет. Не век же буду жить. Но пока жив, не сдамся. - Что вы в тот момент чувствовали? Агрессию? - Нет… У меня своя гордость есть, понимаешь? Если человек мужчиной родился, он не должен сдаваться. Он должен быть крепким мужиком. А других мужчин я не уважаю. - Есть случаи, когда благоразумней сдаться, - говорю я. - Все равно сдаваться не буду! – выкрикивает из кресла дед. – Такая у меня гордость! - Гордость дороже жизни? - Нет. Но сдаваться не буду.

- Тогда я бы хотела узнать, чем вы гордитесь?– спрашиваю я, и дед обводит глазами бедное убранство своей квартиры. - Горами своими, - произносит он. – Красотой нашего леса. Их сдавать не хочу. Если унижусь, сдам горы. Меня за всю жизнь ни один человек на лопатки не положил… кроме медведя, - дед закрывает лицо рукой, видимо, все еще переваривая свое унижение.

- Чем от него пахло? - Понимаешь… когда вот так лицом к лицу, у него же дыхание прямо в меня, и… такой противный запах, - дед морщится, - ну вонючий, ей богу, как… с туалета. И слюни изо рта текут. Наверное, дохлятину какую-то покушал. - Может, шакала? - Нет! – возмущается дед. – Он шакала не ест. А шакалы же жрут друг друга. Чуть поранишь одного, они уже на него нападают и живьем жрут. А медведи – нет, они друг друга не кушают. Даже мертвый будет лежать, ни за что не тронут. Медведь скот ловит, сначала его закапывает, а когда сгниет, кушает… А шерсть мягкая у него была. Я когда очнулся, посмотрел на свои руки, они все в его шерсти были, - он поднимает ладони к лицу и мигает в них. – Ну, мы же когда начали бороться, я его везде хватал. А мясо – твердое. Лапы – здоровые, - рычит дед, - когти – здоровые. Дед тяжело встает. Кажется, можно услышать, как скрипят его тугие кости. Он задирает рубашку и показывает бурые отметины на боках, спине и животе, оставленные когтями.

- Если бы я выбирал, каким зверем родиться в лесу, я бы хотел быть медведем, - говорит он. – Медведь – хозяин, батька, царь. Когда я в армии служил, меня все тоже батькой звали. Я защищал солдат, не давал их обижать. А они что-нибудь найдут – кусочек сахара, сигарету – принесут мне – «Ну, батька, поешь. На батька, покури». Ни волком, ни рысью я не хотел бы быть. Ни человеком. Только медведем и жить на самой верхушке горы… Но кого я больше всех не люблю, это тех – кто капканы ставит. Противно становится мне, - дед трет грудь.

– Нельзя же так делать, зверь же мучается. В мае пас барашек, смотрю – сосна стоит, вся кора с нее сдернута. Думаю, может, камень в нее попал. Подхожу – вот такой здоровый капкан под ней стоит. И нога медведя в нем – высохшая. Видимо, он под этой сосной долго мучился, рвал с нее кору, крутился вокруг, потом когда нога стала бесчувственной, взял, отгрыз ее. - Тоже не хотел сдаваться? - Не хотел. Но зачем так? Ты в крайнем случае возьми, пристрели его. Только шакалы ставят капканы! Боятся выйти с ружьем на медведя… Хотя и шакалам и волкам и рысям эти люди тоже капканы ставят, только поменьше… Говорят, желчь медведя дорого стоит, из него дефицитное лекарство делают…

Люди же за деньги становятся жестокими. Вот убил медведя, желчь и голову его можно продать. Но я так не люблю. Стр-р-рашно не люблю, когда любому зверю ставят капкан, - рыкает он. – А горы все это видят… А что горы могут сделать? Ничего… Дед тянет руку за тростью, весь тугой, неповоротливый.

- Куда ты медали мои положила? – оборачивается к жене. Та открывает шкаф и, встав на табуретку, долго шуршит на верхней полке пакетами, вздыхая, кашляя и приговаривая – «От внуков далеко спрятала. Сейчас, сейчас найду, я только немного здесь покопаюсь. Но они же все равно сейчас не ценятся». Дед стоит у нее за спиной, опираясь на трость и беззвучно трясясь. Она бросает вынутый пакет на пол, спускается, садится на табуретку и, закрыв лицо, руками разражается плачем.Дед пятится назад и, промямлив – «Я просто медали свои хотел показать» - плюхается обратно в кресло. Кажется, порвалась нитка, которая была натянута в нашем разговоре с самого начала. - У нас же горе, - говорит женщина. – Горе. У нас же сын был. Он в две тысячи десятом году пропал. Поехали они с друзьями в Нальчик и пропали. Куда мы только не обращались. Вот, - она показывает на зеркало, туда, где фотография. – Алчагиров Магомед Юсупович, восьмидесятого года рождения. Он чист, как зеркало, - она поднимает глаза. – Следователь сказал, за ним никакого криминала, никакого терроризма нет. Ну… сейчас повсюду на Кавказе такое, наверное, происходит. Но мы же – родители. Больно нам. А человек – же не иголка. Дед ручкой трости цепляет пакет и тянет его к себе по ковру. Нагибается, подбирает. Тяжело дыша, выкладывает в два ряда на шерстяное одеяло кровати медали. - Вот это орден трудовой славы… Это – армейская медаль. Вот тоже – армейская. А это, когда на стройке работал дали. Это – юбилейная…

- А вы думаете, почему он полз? – по-прежнему рыдающим голосом спрашивает женщина. – Потому что знал, я как три года назад сына ждала, буду и его ждать на краю села. Думаете, почему он с медведем сражался? Он боялся принести семье новое горе. Думаете почему он в лес ходил? Сказать вам, почему он в лес ходил? Дед начинает кряхтеть, и его жена быстро умолкает. - Почему он в лес ходил? – спрашиваю ее я. - Он не хочет, чтобы я говорила. Дед молча собирает медали обратно в пакет. Они цепляются иголками за шерстяные ворсинки.
 

***

Завешанная яркой рябиной, обшарпанная пятиэтажка, в которой живет дед, смотрит на тусклую гору. Ее контур четко прочерчивает ярко голубое небо, а то, словно пушистую шапку, надевает на вершину горы облако. С женой деда мы выходим со двора и пройдя по коричневой дороге в сторону горы, быстро выходим к реке Баксан. Спуск к ней огорожен сеткой. Кое-где сетку подпирают трубы и одиночные камни, украшенные ржавым мхом. Поднимаются из земли фундаменты, коряво сложенные из речных камней. Над ними – пристройки из серых разнобойных досок. Часть горы загораживает двухэтажное строение, собранное из ржавых листов железа. И все вокруг, включая деревья и стога сена – однотонно, словно ржавчина, поднимающаяся из земли, съедает природные цвета на поверхности. Только вода в Баксане, бурля вокруг белых камней, остается чисто-голубой.

- Так-то у нас здесь красиво, - женщина обводит привычным взглядом пространство. – Только работы тут нет. Молодежь отсюда уезжает кто куда. Зарабатывают те, кто построил для туристов гостиницу или кафе. Но таких ведь не много. Остальные не пенсию живут, скот держат, огород копают.

Так-то у нас не страшно, но последние два-три года к нам меньше туристов приезжало. Так обидно было, когда писали, что это у нас туристов застрелили. Но это же было не у нас, а в Заюково! Восемнадцатого февраля 2011 года неподалеку от села Заюково в Баксанском ущелье Кабардино-Балкарии люди в масках расстреляли группу туристов, направляющихся из аэропорта Минеральных Вод в Приэлбрусье. Ответственность за расстрел взял на себя кабардино-балкарский сектор «Имарата Кавказа», объяснив нападение тем, что «кафиры» (неверные – РР) – охотники и разведчики – под видом туристов направились в их Вилайат, несмотря на все предупреждения руководства сектора не заходить на территорию. В связи с чем «мобильная группа муджахедов догнала их возле села Заюкова и расстреляла».

- У нас в ущелье туристов не обижают, - продолжает женщина. – Балкарцы туристов любят. Нет у нас плохого. А с кабардинцами у нас всю жизнь борьба идет – нас мало, их много. Показываются бараны, жующие за сеткой вдоль берега пожелтевшую траву. Расцветкой длинной шерсти они почти сливаются с белесыми камнями. - Это вот бараны, которые вернулись. Теперь я за ними ухаживаю, пока дед не может… Вон по тому ущелью дед уходил их пасти, - она показывает на длинную выемку, глубоко буравящую гору. - Вы спросили – «А вы думаете, почему он в лес ходил?», - напоминаю я. – Почему? - Он плакать туда ходил – по пропавшему сыну. Не хотел, чтобы семья его слезы видела. Стал рассеянный, вот и подпустил к себе близко медведя. Он и сейчас плачет и никак успокоится не может. Никакие лекарства ему не помогают. И куда за помощью обращаться, непонятно. Раньше все хоть понятно было, а сейчас все непонятно… Но, если честно говорить, не только поэтому он в лес ходил. Я бы по-балкарски тебе объяснила, а по-русски я таких слов не знаю. Но ты сама все поймешь, когда в нашем лесу окажешься.
 

***

За спиной – гора, с правого бока – гора и с левого – тоже гора. От одной до другой тянется канатка. В этом каменном кармане расположились светлые коттеджи и кафе с витринной иллюминацией. Все они – частные. Между ними, ближе к дороге, которая идет на спуск – рынок, где продавщицы под шерстяными платками прячут носы от гулящего вместе с порошей ветра. На деревянных столах под навесами разложен туристический товар – вязаные шали, носки, шапки, папахи, солнечные очки, овчинные жилетки, рукавицы, травяные настойки, сироп барбариса и шиповника, пояса от ревматизма, связанные из собачьей шерсти, мед и еловое варенье. Некоторые продавщицы вяжут прямо за прилавками.

Сейчас – межсезонье, и отсутствие туристов в сочетании с пестротой торговых рядов, усиливает ощущение отшибленности. Администраторы гостиниц говорят: сейчас «загрузка» - лишь на двадцать процентов. А в январе, феврале и марте их, как обычно, ждут сто процентов. Вместимость каждой частной гостиницы – в среднем пятьдесят человек. - Вязание – это наш кусок хлеба, - говорит одна из вязальщиц. У нее красный от холода нос. Под ногами, прямо на гравии – моток ниток. – Мы и здесь вяжем, и домой приходим, вяжем. Мы начинаем вязать еще в утробе матери… Горбачев сказал нам – «Выживайте» - вот с тех пор мы и выживаем. А если туристов не будет… - опухшими пальцами она перекидывает петлю со спицы на спицу, - то тогда не знаю, что будет с нами. За горой – еще гора. За ней – лес. Нужно в нем оказаться, чтобы понять, что это за последняя причина, по которой дед ходил туда.
 

***

На приборной панели уазика наклейка – тур с изогнутыми рогами. Машина въезжает в Баксан, которая чем ближе к своим ледяным истокам, тем шире и бурливей. Семь утра. Егерь обещает: к берлоге Хозяина поднимемся к полудню.

- А тут много медведей? – перекрикиваю урчание уазика. - На моем участке, в тысячу девятьсот двести га только один хозяин! – отвечает егерь. - Остальные медведицы. Больше одного Хозяина участок не может прокормить. Уазик хлебает кузовом холодную воду реки. По обеим ее берегам – тонкие деревца. Они растут, сильно наклонившись.

- Их жизнь напрямую зависит от реки! - кричит егерь. – Если она меняет русло, их сметает! Когда я только устроился сюда на работу двадцать лет назад, вот этих сосен вообще не было. Переехав реку поперек, уазик выбирается на дорогу, усыпанную полукруглыми, когда-то обточенными водой камнями. Из-под дна кузова приходит такой скрежет, словно машина грызет камни. С одной стороны – горная стена, с другой – обрыв. Снизу поднимается густой туман – такой белый, каким только и могут быть испарения с чистых ледниковых вод. Пока он задевает лишь корни сосен, растущих отвесно, но через пару минут клоками повисает на их ветвях, затягивая низину пеленой. - Видимость будет ограниченной, - предупреждает егерь. - Надо успеть, пока он не поднялся до половины горы. Выше не пойдет. Тут воздух холодней, и эта граница его не пропустит…

Ваши взгляды на отечественный автопром еще не изменились? Вы видите, на что способна эта машина?! – он бьет ладонью по рулю. В лесной чаще машину со всех сторон поджимают огромные валуны, покрытые мхом, плесенью и лишайниками – пепельными, черными, серыми, матово-зелеными. - Выходите, - егерь останавливает машину. – Сейчас вам аджику покажу! На земле, забросанной сухой листвой и сосновыми иголками, стынет коричневая каша, густо перемешанная с красными ягодами рябины.

- Дядя Миша совсем без балды, - хохочет егерь, показывая на кашу. – Рябины наестся, потом его по всему лесу проносит. - А почему ягоды не пережевывает? – с серьезным интересом спрашиваю я. - А сейчас к нему в берлогу наведаемся, и спросим, - давится смехом он. – Да лень, лень ему пережевывать. Сейчас будем к пруду спускаться, я вам покажу место, где он обычно с горы камни катает – сидит, балдеет. Камни катятся, а он за ними следит – голову то на один бок наклонит, то на другой. И такой ребяческий интерес в глазах. Или возьмет бревно и давай его на склоне туда-сюда кидать. И рычит от удовольствия – «Арррр. Аррр».

Мы углубляемся в чащу. Показывается пруд. Его твердая неколебимая поверхность четко, до иголочки отражает растущие вокруг сосны и белые верхушки гор. Пруд похож на огромный расписной поднос, положенный посреди чащи. У кромки влажную землю продавливает когтистый след. Он тянется к большому камню, растущему из середины пруда.

- Вот с-скотина, - высвистывает егерь, разглядывая следы. – Нет! - хлопает себя по ноге. - Все-таки выловил мою форель! Я для него что ли ее сюда запустил?! Залез с-своими кос-сыми лапами… А вон там, видите, малинник - показывает в сторону. – Там мы с дядей Мишей летом встретились. Я малину собирал, и он пришел. Увидел меня, перепугался, на задние лапы встал, стоит, смотрит. Я ему говорю – «Э-э-э? Дальше не стоит приближаться. Тут я малину собираю. Ты, давай, иди отсюда». Он совершенно офигел и пошел. У него времени много, в другой раз придет…

Помните: Хозяин сам предпочитает к людям не приближаться, но не надо смотреть ему в глаза, это вызывает у него агрессию. Просто сделайте доброжелательный вид и отвернитесь. Но если вы встретите медведицу с медвежонком… тогда бойтесь. Уазик выезжает на дорогу, покрытую инеем. Мы еще ближе к снежным горам. Здесь на живых деревьях мох – зеленый, на сваленных – желтый. Этой переменой цвета лес словно обозначает границу между жизнью и смертью.

- Видите гору? – егерь показывает вперед на толстый снежный пик. – Это – Тю-тю-баши. Самая сложная категория альпинизма… Но выпустите меня на ней хоть сейчас, без ничего, и даже без винтовки, я выживу. У меня инстинкт самосохранения на генетическом уровне с первобытных времен – я сумею добыть себе пропитание… - довольный собой заканчивает он.

Низкая егерская хижина, возле которой уазик тормозит, сколочена из толстых бревен. У нее под боком растет сосна с согнутой, как колено, верхушкой. Будто лес специально свернул дереву голову, чтобы оно могло смотреть с обрыва вниз – на то, как Баксан гонит свои воды. Я сажусь на скамейку, прислонившись спиной к холодному камню. Чайник сипит на огне, он еще не успевает закипеть а солнце поднимается над противоположной горой, проползает по ней вниз, задевая все выступы, ныряет в Баксан, выныривает, доходит до изогнутой сосны и останавливается перед скамейкой.

- Значит, здешние горы опасны только медведями, рысью, шакалами и горной рекой? – спрашиваю я. - И несмотря на то, что люди в Кабардино-Балкарии пропадают так же регулярно, как и в остальных республиках Северного Кавказа, у вас в лесах боевиков нет?

- Этот вопрос не ко мне… - настороженно произносит егерь, ставя передо мной горячую кружку с чаем. - Я готов разговаривать с вами на любую тему, кроме этой. Скажу одно и по-честному, тут жизни никакой. Когда работали шахты в Тырныаузе, народ жил весело, все работали, а сейчас людей взяли и начали приучать к каким-то непонятным вещам. - Вы имеете в виду радикальный ислам? Вместо ответа егерь разворачивается и уходит к избушке. Скидывает пятнистую куртку на землю и, оставшись в одном свитере, хватается за перекладину между двумя соснами. Закидывает на нее ноги и начинает кружится колесом. Потом ненадолго повисает головой вниз, так демонстрируя свое нежелание отвечать на мои вопросы.

- Человек рождается со сжатыми кулаками, а умирает с открытыми, - говорит он, вернувшись к столу с невозмутимым лицом. - Лишить человека жизни – тяжкий грех. Можно народ опустить до ручки. Но, на самом деле, это тоже убийство. Убивать можно по-разному, - он закидывает на плечо карабин.

– Вставайте. Гора, к которой мы выходим одета в три пояса. Начиная с подножья, ее покрывают камни, сложенные, как черепица на крыше. Цепляясь один за другой, они подвижны под ногой. Некоторые срываются из-под подошвы, летят вниз. Второй пояс – скользкая трава, похожая на пшеницу с пустыми колосьями. Она режет пальцы, когда хватаешься за нее, заставляет ноги скользить, опасно съезжать вниз. На стыке второго яруса с третьим – темная щель. Трава, устилающая в нее вход – примята, словно кто-то въезжал по ней в скальную темноту. Над щелью – отвесная плита, ее венчает огромный черный навес, по форме напоминающим гигантского орла.

Эта щель и есть вход в берлогу. Мы останавливаемся в полутора метрах от нее. Именно такое место и описывал дед, как то, где б хотел жить, родись он медведем. Из щели не доносится ни звука. Нагнувшись, но не подходя ближе, заглядываю в нее, заранее сделав, как и советовал егерь, доброжелательное выражение лица и не собираясь смотреть дяде Миши в глаза. Яркий солнечный свет снаружи на входе создает непроглядную перегородку. Воздух трещит, и можно подумать, с таким звуком искрится мелкий снег, покрывающий Тю-тю-баши.

- Хозяин… - зовет спокойный голос. – Почему гостей хлебом солью не встречаешь? Оборачиваюсь. Егерь стоит, вскинув карабин. Дуло направлено прямо в черную щель, а оттуда приходит ощущение затаившейся тишины чужого присутствия, которое так хорошо чувствует человек, когда рядом – кто-то другой, кто-то «человекообразный». Тот ли это самый медведь, который напал на деда? «Медведь бывает умней человека, - вспоминаю сказанные дедом слова. - Он чует винтовку. Медведица с детства учит медвежат убегать от людей с винтовкой».

- Простите, а вы дядю Мишу всерьез собрались расстреливать? – спрашиваю егеря я. - А вы предлагаете ему отдаться? – спрашивает тот в ответ. - Я предлагаю уйти, - поворачиваюсь к спуску.

- Не рекомендую… - останавливает меня его спокойный голос, - показывать ему спину о-очень не рекомендую. - Какова вероятность, что он там? – застываю в полуобороте. - Девяносто пять процентов. Он и сам не дурак – вряд ли покажется. Но если покажется… В этом момент из-за вершины скалы показывается большой орел. Он делает круг, снижаясь. Не опуская карабина, егерь поглядывает то в щель, то на орла. Широкий разворот крыльев нависает над нами так низко, что набрасывает на нас тень.

- Он оценивает, сможет ли вас поднять, - говорит в усы егерь. - Если поймет, что сможет… - Почему меня-то?! – вскрикиваю я. – Почему не вас?! - А ну пошел отсюда! – грубо прикрикивает егерь на птицу. Орел делает еще пару кругов. Взмывает и показывается уже из-за верхушки скалы, совпадая с ней очертаниями. Улетает. Цепляясь пальцами за траву, я начинаю медленный спуск. Вижу, как егерь делает несколько шагов назад. Не спуская карабина, он быстро оборачивается – проверить, ушла ли я на безопасное расстояние. Дождавшись, сам быстро преодолевает половину второго пояса На стыке второго и первого он усаживается в скальную нишу. Опускает карабин рядом. Приглаживает седеющие волосы. Мы разглядываем снежную гору на той стороне. Кажется, что она близко, но идти до нее далеко. Егерь вынимает из рюкзака бинокль и осматривает окрестности. Довольно хмыкает и цокает, словно видит их впервые. Словно эти картины не открывались ему каждый день, двадцать лет подряд.

- А вы ходили бы так часто в горы, если б это не было вашей работой? – спрашиваю его. - Конечно. - А почему? - А вы сами еще не поняли? Я тут за двадцать лет такого навидался… но не насмотрелся. Мне интересно… - произносит он слова, которые, отвечая на тот же вопрос, произносил дед. Дед, желавший стать свидетелем моментов, которыми полон лес и на которые всегда смотришь, как впервые. Но у деда, в отличие от егеря, была и еще одна причина приходить сюда каждый день…В обществе законы меняются слишком быстро, и для таких, как дед, лес и его человекообразные становятся предпочтительней.

Такие люди, как дед – по сути, продолжение той же горы и того же леса. Лес и гора всегда нависают у них за спиной, мешая сдаться. Они держат, не давая уехать из родных мест, в которых сыновья стариков все чаще теряются и найти их не легче, чем иголку в лесу. А лес тем временем продолжает жить по своим неизменным законам – ближе, чем на пять метров, к медведю не подходи, медведицы с медвежатами бойся, помни, что рысь нападает сзади, а шакал ест себе подобных.

- Эх-х, какие мужики там, - жадно произносит егерь, не отрываясь от бинокля и показывая на противоположную гору.– Такие красавцы… - цокает. –Не бойтесь, я туров имею в виду, а боевиков тут нет… Никакой опасности в этих горах от людей, как не было, так и нет

Марина Ахмедова «Expert Online»